Проза

- Простите, ради бога, люди добрые, - женщина перевела дух, чтобы окончить приевшуюся фразу, слышанную-переслышанную каждым, сидевшим или стоявшим в вагоне, раз сто, - Мы из Сухуми, находимся на вокзале, двадцать девять семей, сами люди бедные, на пропитание не хватает… - Электричка набрала скорость и заглушила монотонный голос. Она закрыла глаза, чтобы не видеть и не слышать никого и ничего, и снова пропала…

…Дискотека. От табачного дыма режет глаза и горит горло, но все танцуют и словно не замечают недостатка воздуха, и Она тоже сходит с ума, - пока ей достаточно этих кричащих звуков, и Она может без Него жить. Она верит, что впереди любовь и что-то светлое и радостное, от предчувствия которого щемит сердце. Но чем ближе к концу, тем больше становится не по себе, - опять как всегда: будут фонари на темной улице и сон. Подруги уже ушли в гардероб, но Она все еще чего-то ждет, и Он, проходящий мимо, совсем без надежды, небрежно бросает: "Потанцуем?" Никогда Она не вспомнит этой музыки, но сможет ли забыть беззаботный голос - голос человека, никому и ничем не обязанного?..

…В вагон зашла бабуля с сумками и внуком. Какой-то старичок, постоянно вертевшийся на своем месте, бодро вскочил.
- Я ведь помладше-то Вас буду, да и женщина Вы, и хоть в пансионы мы не ходили, да зато воспитание имеем. Вот идут эти… девчонки в метро и мороженое едят, - а мороженое в метро есть, это знаете что!.. - потрясает старикан в воздухе несгибающимся пальцем, подбирая слова, - это бескультурие… Конечно, мы в их годы… - старикашка все ниже клонится к уху, и замызганный край его пиджака вздрагивая ложится на бабулькины сумки, но женщина спешит и дослушивать, видимо, вдохновенную старикашкову речь не может. Лишь в последний раз произнеся скороговоркой внуку: "Осторожней через дорогу переходи, слышишь? Осторожней!", - и, бросив укоризненный взгляд в сторону невоспитанной молодежи, выплыла на перрон.
- Угу, пробубнил "малыш" в ответ и украдкой покосился на Ее стройные ноги, - конечно, ба…
Через две минуты толпа выкатилась на остановку. Она машинально посмотрела на часы - десять минут второго - и снова вернулась к неотвязной мысли - "Я сама виновата, сама - отпустила… как я могла отпустить - "Говоришь, что любишь, и прогоняешь…" - Если теперь Он и не вспомнит обо мне, то по моей же вине, я не смогла его понять", - опять просились слезы, и пришлось поднять голову выше.
Подошел автобус, и следующие десять минут Она уже ни о чем не думала, перед глазами в солнечном пятне маячило темно-коричневое в светлую полоску здание, и Она тупо всматривалась в бледное небо, ждала, когда призрак исчезнет…

Чтобы спастись от жары, распахнули настежь окно. Она уселась на подоконник, растянувшись по-кошачьи, вытянула ноги вдоль. Солнечные лучи прогрели его до наличников, наполнили светом их глаза и солнечными зайчиками прыгают от Нее к Нему. Вид на дышащую жизнью зелень. Он протянул со смехом в распахнутой ладони найденное на улице золотое обручальное кольцо.
- Отдай, - властно протянула руку.
Он опередил Ее, спрятав кольцо за спину.
Перебранка взглядами. Игра жестов. Ее руки пытаются проникнуть сквозь его пальцы, выхватить игрушку, не заметив, как сблизились тела. Теперь Она глядит в Его глаза с опасно близкого расстояния, опасно близкого…
Снизу вверх Он расстегивает пуговицы. Наугад ищет их пальцами по скользящей ткани. Ее глаза опасно близки.

Стало темнеть, и вода у берега тоже потемнела.
- Может, пойдем?..
Он запер дверь и нажал на кнопку вентилятора. Шаловливо горели цветные лампочки, и из раскрытого окна вместе с лунным светом просачивалась летняя прохлада.
Он был совсем рядом, обнимал и совсем по-родному смотрел в глаза. Он был самым близким человеком, и потому слова не имели никакого значения, только музыка и сильные, но в то же время ласковые мужские руки осторожно и крепко сжимали ее в своих объятиях, доводя до сладкой истомы.
Она скинула рубашку, но жара не проходила.
- Как красиво, - шептал Он, и этих слов было достаточно, чтобы умереть от счастья.
Почему Она не умерла в ту минуту?

Какие-то овощи скворчат на сковородке. По кухне свежий аромат нарезанной зелени. Она спиной чувствует, как он приближается, обнимает теплом. По одной расстегивает пуговицы снизу вверх…
Очнувшись, кто-то первым замечает, что его поезд сейчас, в эту минуту, уже отправился с платформы Казанского.
- Тебе надо ехать. Мы обменяем билет. Вот сейчас поедем и обменяем.
- Говоришь, что любишь, а сама прогоняешь…

"Июль, 199…г.:
Он уехал… Поезд быстро отошел, и я видела Его не дольше двух секунд, а потом так глупо стояла на перроне… совсем одна. Стало холодно.
Не знаю, почему все так изменилось?
Мне страшно. Может быть, я просто боюсь любви? Я ведь прекрасно знаю, что не стойкий оловянный солдатик. Боюсь сломаться, боюсь разочарований, предательства и боли - чем больше тебе дают возможности любить, тем больнее все это потом терять…"

Снова всю ночь не могла уснуть, а Он как в воду канул, и утром Она все-таки решилась пойти в церковь, - знала, что это необходимо было сделать, но не была уверена, что сможет этим хоть что-нибудь изменить.
В церкви привычно молились старушки, и совсем обыкновенный молодой парень сосредоточенно шептал что-то, водил рукой в воздухе и иногда складывался пополам. А Она долго смотрела как догорали две свечи - два обещания. "Почему два?" - недоумевало сердце.
Легче не стало, а только накопилось раздражение - зачем Она это сделала, чего боится - себя? Но ведь в себе Она уверена, а в Нем тем более. Как от проклятого места бежала прочь по мокрой от дождя траве, не оборачиваясь.
А через десять дней вернулся Он…

- Я уезжаю…
Этот душный сентябрь. Она распахнула окно, давая свежему ветру ворваться в пространство комнаты, просквозить себя сумеречным холодом, чтобы заморозить нарастающие стоном слезы.
- Стой!
А Она не птица. И никуда не взлетит. На шее камень, который едва разрешает развернуться на сто восемьдесят градусов к его лицу. Глазам. С опасно близкого расстояния.

…Всю дорогу шли молча, так же молча поднялись на этаж. "Еще минута, и я Его никода не увижу", - подумалось Ей. Хотелось так много сказать и сделать, вернуть что-то, и Она даже надеялась, что это возможно, но вместо нужных слов почему-то вырвался хриплый вздох:
- Я же так тебя ждала…
- Зачем ты меня ждала? Я не твой и не надо в меня влюбляться.
А в висках стучало: "Поздно… поздно… поздно…"

Тусклый свет вагона, унылые однообразные лица. Какой-то старикан в засаленном пиджаке размеренно качает спящей головой в такт колесам. Две малявки в джинсах-стретч едят фруктовое эскимо. То хохочут, то шепчутся, в то время как жирные капли тягучей талой массы норовят капнуть старичку на ветхий воротник. Одна, самая наглая капля, все же задевает сморщенное старческое ухо. Но старик лишь дергает во сне плечом, не прерывая сна.
В вагон вваливается немолодая женщина со смуглым пронырливым мальчуганом, и обведя цепким взглядом пассажиров, заводит свою нудную песнь - Простите, ради бога, люди добрые! Мы из Украины, ночуем на вокзале, семь детей…
Она поднимается и, замешкавшись в дверях, оборачивается. Роется в сумке и сует пацаненку мятую бумажку. С легким сердцем Она выдыхает это лето и переступает на мраморный пол платформы.
"Да, это произошло не вчера, и сегодня уже тридцать первый день без тебя, но, несмотря ни на что, я буду любить Тебя вечно!"

…Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всякую веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я НИЧТО.
И если я раздам все… и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею - нет мне В ТОМ никакой пользы.
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится…
Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
Любовь никогда не перестает…
А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше…

Октябрь, 01, 1993

Пять лет прошло. Она – успешный специалист, и уже забыла как это – пить черный чай, заваренный в крутом кипятке в прикуску с черным хлебом, что мякишем прилипает к пальцам, забыла как Pink Floyed звучит на катушечном магнитофоне. Она выкинула Scorpions, белую облегающую юбку и ту блузку, пуговицы на которой всегда сопротивляются пальцам. В наушниках уже привычно потрескивает тяжелый, неподъемный звук аккадской богини. Все-таки пять лет прошло…

Ирония судьбы – встреча, назначенная рядом с тем парком.
Сентябрь бросается под ноги кружевом кленовых листьев, поднимая воланами непослушную юбку из скользкого шелка.
Мимо причала и к парку, хожеными дорожками. Здесь почти ничего не изменилось. Выстроили школу. Детскую площадку во дворе близлежащего дома. Вот и церковь, утопавшая тогда в зелени, дышащей жизнью. Две оранжевые полоски, люди мимо, возможно знакомые.

Она вскидывает голову, ноги сами находят дорогу, как будто ступают след в след по старым выемкам от туфлей. Не останавливаясь мимо стеклянных дверей. Не останавливаясь мимо вахтерши. Местные Бивис и Батхед, сладкая парочка, свистят вслед удаляющемуся цоканью ее шпилек. Вдавливает в стену круглую кнопку лифта. Знакомый запах пластиковых стен. Сердце вспорхнуло. Это кабинка начинает движение. А сердце воробьем в невесомость. Ухает. Его слышно сквозь стены. И на лестничной клетке и на переходе.
Институт окончен, его комната изменилась, а, может быть, и нет ее больше – Его комнаты, и Она не знает, куда идет. Просто по лестнице, просто по переходам из корпуса в корпус. И снова по лестнице. Холодные пальцы скользят по серым перилам. Вверх.

Звук молотка эхом с верхнего пролета. Спокойно поднимает глаза…
Он. Ворочает чем-то в сломанном замке. Не удивлен. Только улыбка и запнувшийся стук молотка.
- Привет, - как будто виделись вчера.
Дверь приветливо скрипит в паузе. И глаза. В опасной близости…

Январь, 21, 2006

Кажется, что уже глубокая ночь. По крайней мере, все коридоры пусты, синий матовый свет льется на казенные стены и надраенный хлорамином линолеум дребезжащим холодным звоном. На соседних койках забылись во сне соседки по палате. Воет северный ветер и, просачиваясь сквозь незаклеенные рамы, раздувает блеклые шторы пузатым парусом.
Я во чтобы то ни стало должна закончить это колье из черно-зеленого бисера, цветовое сочетание которого навязчиво напоминает мне болотную тину ночью. Наверное, получится колье для Царевны-лягушки. Реланиум притупляет чувство времени и моторику пальцев, непослушные черно-зеленые бисеринки постоянно скатываются с иголки, прозрачная скользкая леска путается чаще, чем удается сделать очередной стежок. В глазах как будто засохли зрачки, так хочется спать, но напротив по-мужицки лихо храпит моя соседка, а это значит, что мне все равно не уснуть. Я медленно, но все же плету, а это успокаивает нервы лучше любого укола снотворного.
Я загадала - если закончу сегодня, завтра родится девочка, и я плету изо всех сил. Плету, чтобы не думать о завтрашнем дне, ведь заснуть я все равно не смогу, потому что мне страшно. Страшно, ведь я уже видела тот ужасный сон, что предстоит увидеть снова. Теперь уже очень скоро…

Шмыгнула как бледная мышь через больничные коридоры, прижалась лбом к холодному стеклу единственного окна, которое можно открыть и дышу. Морозным воздухом нетронутого снега. Молочный дом напротив - кажется, база отдыха для ветеранов, сегодня ее окна нарядили ватным пухом и мишурой, завесили, наверное, тридцатилетними раритетными гирляндами, и наряженную в небьющиеся игрушки пушистую елку обсыпали газетным конфетти. Сливочные сосны, макушки в молочной пенке, иголки в леденцовом ледке, снег охапками привалился к оконной раме в кружевном гипюре. Одинокая синяя лампа, присыпанная с лихвой снежной манкой, раскачивается в такт ударам сердца. Внутри четырнадцать по Цельсию, на улице, значит, все тридцать. А мне все равно, я готова распахнуть это единственное, отдаляющее меня от людей, стекло и в рваном ситцевом халатике сигануть на улицу, домой.
Фейерверк огней, возбужденные вопли петард, счастливые и пьяные крики - кто-то родился. А у нас на этаже тишина. И я иду спать…
Сквозь сон проплывают дорогие лица: мамы, пытающейся скрыть слезы, гордого от счастья мужа, сына, льнущего к самому сердцу, всех… и бусинки глаз, несмышленых и мудрых одновременно. Как хочется: новогодняя ночь - и мы счастливы, оттого, что вместе!

…Сегодня ночью наступит Новый Год.
С утра взмыленные врачи и медсестры пробежались по палатам. Сестрички без конца посматривали на часики, обменивались новыми рецептами, нервно носились с капельницами. Они старались не смотреть нам в глаза, нам, которые здесь остались. У них в авоськах апельсины, они пахнут еловой смолой и предвкушением веселья. Дома их ждут сыночки и доченьки, многочисленные родственники и друзья упаковали в шуршащую бумагу подарки, и теперь, наверное, спешат дожарить своих рождественских индеек.
Как эхо приговор врача. Но я не теряю надежды: рождественский сочельник, дома, и мы счастливы, оттого, что вместе.
На нашем этаже елки нет. Елку не положено. Елка - пылесборник. Телевизора тоже нет, не положено, а вдруг мы забудем, что у нас есть малыши! Зато можно радостно надувать белые хирургические перчатки и выводить на каждом вымени красным маркером, которым обычно заполняют график температур, крупное "2002"!
Ужин сегодня в пять, ведь санитарки тоже спешат домой. На ужин праздничная баланда из несоленой гречки с водой - диетический стол №5. Обреченно бреду в палату, никто не виноват, что я тот самый несчастный случай, который выпадает раз на двести человек. Самое главное - не раскисать, ведь я доплела в ту ночь лягушачье колье, и рядом со мной моя долгожданная дочь. Вот его я и надену сегодня поверх драного нарядного халатика. А палату украшу Вифлиемской звездой из серебряной фольги. Наряжу доченьку в лучшие больничные пеленки. А теперь можно достать контрабандное шампанское. Даже удалось договориться с санитаркой, чтобы ближе к полуночи пробраться в сестринскую. Появляется азарт, я чувствую себя, по меньшей мере, Джеком Николсоном из "Полета над гнездом кукушки": те же казенные больничные стены, соседи, которые не знают как устроить праздник. Ах да, соседи… Не одной же мне сидеть в этой сестринской!
Унылые лица вокруг, какое-то настойчивое невезучее стремление судьбы испортить мне самый любимый праздник - но вот, кажется, такая же метущаяся скучающая душа. Как ее зовут? Я не знаю до сих пор, но разве это так важно? Просто тогда ближе человека не оказалось, и мы вдвоем обменивались скудными рассказами о семьях, болтая ногами в расшатанных креслах, пили шампанское и закусывали пастилой. Немногим заполночь проснулось мое счастье, новогоднее чаепитие закончилось.
Как хорошо, что я еще не знала, что тридцать дней и ночей предстояло пережить мне в этом казенном доме. На нижнем этаже, где обитает боль и страх, соседствует горе утрат, где боишься вспугнуть свое счастье...

Апрель, 2002, Москва